В конце года, когда Филип заканчивал свою трёхмесячную практику в амбулатории, он получил от Лоусона письмо из Парижа.
"Дорогой Филип!
Кроншоу в Лондоне и был бы рад тебя видеть. Он живёт в Сохо, Гайд-стрит, 43. Не знаю, где это именно, но ты найдёшь. Будь молодчиной и присмотри за ним немножко. Ему очень не повезло. Он сам тебе расскажет, что делает. Тут всё идёт в общем по-прежнему. С тех пор как ты уехал, мало что изменилось. Клаттон вернулся, но стал совершенно невыносим. Рассорился со всеми. Насколько я понимаю, у него нет ни копейки; снял у чёрта на рогах за Ботаническим садом маленькую мастерскую и никому не показывает своих работ. Сам он тоже нигде не бывает, поэтому неизвестно, как он живёт. Может, он и гений, а может, и сумасшедший. Кстати, несколько дней назад я встретил Фланагана. Он водил миссис Фланаган по Латинскому кварталу. Наш друг бросил искусство и вошёл в отцовское дело. Денег у него, видно, куры не клюют. Миссис Фланаган – очень хорошенькая, и я пытаюсь получить заказ на её портрет. Сколько бы ты с них содрал на моем месте? Боюсь их отпугнуть, но, с другой стороны, глупо просить 150 фунтов, если они с лёгкостью заплатят 300.
Неизменно твой, Фредерик Лоусон".
Филип написал Кроншоу и получил ответ, нацарапанный на обрывке дешёвой бумаги; жиденький конверт был куда грязнее, чем обычно выходит из рук почтальона.
"Дорогой Кэри!
Конечно, я Вас отлично помню. Мне даже кажется, что это я вызволил Вас из Омута Отчаяния [88] , в котором я сам безнадёжно погряз. Я буду рад Вас видеть. В этом чужом городе я чувствую себя совсем чужим, и меня изводят мещане. Приятно будет поговорить о Париже. Я не приглашаю Вас к себе, ибо моё жилище не столь великолепно, чтобы я мог принять в нём такого видного представителя профессии мсье Пургона [врач из комедии Мольера «Мнимый больной»], но каждый вечер от семи до восьми я вкушаю мою скромную трапезу в ресторане под названием «О бон плэзир» на Дин-стрит.
Искренне Ваш, Д.Кроншоу".
Филип пошёл к нему в тот же день. Ресторанчик, умещавшийся в одной комнатушке, был из самых дешёвых, а Кроншоу, казалось, – его единственным посетителем. Он сидел в углу, подальше от сквозняка, в той же самой поношенной шубе, без которой Филип не видел его ни разу, и в том же старом котелке.
– Я ем здесь потому, что могу побыть один, – сказал он. – Дела у них идут плохо, сюда никто не заходит, кроме нескольких проституток и двух-трёх безработных официантов; ресторан, наверно, скоро закроется, и кормят здесь отвратительно. Но их разорение мне на руку.
Перед ним стоял стаканчик абсента. Прошло почти три года, с тех пор как они расстались, и Филип был потрясён переменой, которая произошла с Кроншоу. Прежде он был скорее грузен, теперь же лицо у него было высохшее, жёлтое, кожа на шее обвисла и сморщилась; одежда болталась мешком, как с чужого плеча, воротничок казался на три или на четыре номера шире, чем надо, что делало его ещё более неряшливым. Руки непрерывно дрожали. Филип вспомнил его почерк: неровные строчки, бесформенные каракули. Кроншоу был, очевидно, тяжело болен.
– Ем я теперь мало, – сказал он. – По утрам меня всегда тошнит. На ужин заказываю суп, а потом беру кусочек сыру.
Взгляд Филипа был невольно устремлён на абсент, и Кроншоу, перехватив его, ехидно посмотрел на собеседника, словно издеваясь над его попыткой воззвать к здравому смыслу.
– Да, вы правильно поставили диагноз. Небось, считаете, что мне не следовало бы пить абсент?
– У вас, очевидно, цирроз печени, – сказал Филип.
– Да, по-видимому.
Он насмешливо поглядел на Филипа; прежде этот взгляд заставлял молодого художника болезненно чувствовать свою ограниченность. Взгляд этот, казалось, говорил, что все рассуждения Филипа уныло тривиальны: ну хорошо, вы признали очевидную истину, стоит ли ещё распространяться по этому поводу?
Филип переменил тему.
– Когда вы собираетесь обратно в Париж?
– Я не собираюсь в Париж. Я собираюсь умереть.
Простота, с какой он это сказал, потрясла Филипа. Он раздумывал, что бы ему ответить, но всякие слова казались такими неубедительными. Он ведь знал, что Кроншоу болен смертельно.
– Значит, вы намерены обосноваться в Лондоне? – неловко осведомился он.
– А что мне Лондон? Я здесь как рыба, вытащенная из воды. Брожу по людным улицам, меня со всех сторон толкают, а у меня такое чувство, будто я попал в мёртвый город. Мне не захотелось умирать в Париже. Я решил умереть на родине. Не понимаю, в чём тут дело, но какая-то внутренняя тяга привела меня наконец домой.
Филип знал женщину, с которой жил Кроншоу, и его двух чумазых детей, но Кроншоу ни разу о них не помянул, и Филип не решался о них спросить. Интересно, какова их судьба?
– Не понимаю, почему вы так настойчиво говорите о смерти, – сказал он.
– Года два назад я болел воспалением лёгких, и врачи мне объяснили, что я выкарабкался только чудом. Оказалось, что я крайне подвержен этому заболеванию, а стоит мне схватить его ещё раз, и я погиб.
– Какая ерунда! Дело совсем не так плохо, как вам кажется. Надо только быть поосторожнее. Почему бы вам не бросить пить?
– Потому, что не желаю. Человек может поступать, как ему угодно, если он согласен нести за это ответственность. Вот и я готов нести ответственность. Легко вам предлагать мне бросить пить, а это ведь – единственное, что у меня осталось. Какая, по-вашему, была бы у меня без этого жизнь? Вы понимаете, сколько счастья даёт мне абсент? Я не могу без него существовать. Когда я пью абсент, я наслаждаюсь каждой его каплей, а выпив, чувствую, что душа моя парит от счастья. Вам противно это слушать. Вы пуританин и в глубине души презираете чувственные наслаждения. А ведь чувственные наслаждения – самые сильные и самые утончённые. Я – человек, одарённый острым чувственным восприятием, и всю жизнь потакал своим чувствам. Теперь мне приходится за это платить, и я готов платить.
Филип поглядел ему прямо в глаза.
– А вы не боитесь?
Мгновение Кроншоу молчал. Казалось, он обдумывает ответ.
– Иногда, когда я один. – Он взглянул на Филипа. – Вы думаете, что это и есть моё наказание? Ошибаетесь. Я не боюсь своего страха. Христианское утверждение, что человек всегда должен помнить о смерти, – безумие. Единственный способ жить – это забыть, что ты умрёшь. Смерть не заслуживает того, чтобы о ней думали. Страх смерти не должен влиять на поступки мудреца. Я знаю, что, умирая, буду томиться от удушья и от страха. Я знаю, что не смогу удержаться от горького сожаления о жизни, которая довела меня до этой ужасной минуты; но я заранее отрекаюсь от своего раскаяния. Покамест я, вот такой, как я есть – старый, больной, беспомощный, нищий и умирающий, – хозяин своей души, я ни о чём не жалею.
– Помните персидский ковёр, который вы мне подарили? – спросил Филип.
Лицо Кроншоу медленно, как когда-то, осветилось улыбкой.
– Я вам сказал, что он ответит на ваш вопрос, когда вы спросили меня, в чём смысл жизни. Ну как, вы нашли ответ?
– Нет, – улыбнулся Филип. – А вы мне его не откроете?
– Нет, не могу. Разгадка не имеет никакого смысла, если вы не нашли её сами.
Свежие комментарии