По вторникам и пятницам преподаватели проводили всё утро в «Амитрано», разбирая работы учеников. Во Франции художник зарабатывает очень мало, если не пишет портретов и не пользуется покровительством богатых американцев; известные мастера рады увеличить свои доходы, проводя два-три часа в неделю в одной из многочисленных студий, где обучают живописи. По вторникам в «Амитрано» приходил Мишель Роллен. Это был пожилой человек с седой бородой и румяными щеками, который украсил декоративными панно немало правительственных зданий, – они служили отличной мишенью для острословия его учеников.
Последователь Энгра, он не признавал новых течений в искусстве и желчно обзывал Мане, Дега, Моне и Сислея tas de farceurs [46], однако был отличным педагогом, умел деликатно направить ученика и поднять в нём дух. И наоборот, с Фуане, приходившим в студию по пятницам, работать было очень нелегко. Маленький, сморщенный человечек с гнилыми зубами и желтушной кожей, косматой седой бородой и сверкающими от бешенства глазами, он тонким голосом высмеивал своих учеников. Когда-то его картины приобрёл Люксембургский музей, и в двадцать пять лет ему сулили блестящее будущее, но в нём покоряла свежесть молодости, а не своеобразие истинного дарования, и в течение последующих двадцати лет он лишь копировал пейзаж, принесший ему раннюю славу. Когда его обвиняли в том, что он повторяется, Фуане отвечал: – Коро всю жизнь писал одно и то же. Почему мне нельзя?
Он завидовал чужому успеху и питал особую, личную неприязнь к импрессионистам, потому что объяснял свою неудавшуюся судьбу модой на их картины, от которых обезумела эта sale bete [47] – публика. Добродушное презрение Мишеля Роллена, называвшего импрессионистов мошенниками, вызывало у него поток брани, в котором crapule [подлец (фр.)] и canaille [сволочь (фр.)] были отнюдь не самыми сильными выражениями; ему доставляло удовольствие поносить их частную жизнь и, с ядовитым юмором кощунствуя и смакуя непристойные подробности, подвергать сомнению их законнорождённость и чистоту их брака; он пользовался восточными образами и чисто восточными преувеличениями, чтобы разукрасить свой похабный пасквиль. Не старался он скрыть и своего презрения к ученикам, чьи работы попадали к нему на отзыв. Они же его ненавидели и боялись; женщин его грубые издевательства часто доводили до слёз, что в свою очередь вызывало у него только насмешки. Однако он продолжал работать в студии, несмотря на протесты тех, кто был больно обижен его нападками, потому что справедливо считался одним из лучших преподавателей в Париже. Иногда бывший натурщик, содержавший теперь «Амитрано», пытался его утихомирить, но тут же смолкал под градом яростных оскорблений художника и переходил к униженным извинениям.
Филип сначала столкнулся с Фуане. Когда он пришёл, мэтр уже был в студии и обходил мольберт за мольбертом в сопровождении massiere – миссис Оттер, которая поясняла его замечания тем, кто не знал французского языка. Сидевшая рядом с Филипом Фанни Прайс лихорадочно работала. Лицо её позеленело от волнения, и она то и дело вытирала руки об халат – у неё ладони вспотели от страха. Вдруг она повернулась к Филипу и бросила на него взгляд, пытаясь скрыть свою тревогу сердитой гримасой.
– Как по-вашему, хорошо? – спросила она, кивком показав на свой рисунок.
Филип встал и поглядел на её работу. Он поразился: у неё, видно, совсем не было глазомера – рисунок был совершенно лишён пропорций.
– Я хотел бы рисовать хоть наполовину так хорошо, – сказал он.
– Ну, это невозможно, вы только начинаете учиться, трудно было бы ожидать, чтобы вы рисовали так, как я, согласитесь! Ведь я здесь уже два года.
Филип не мог понять Фанни Прайс; самомнение у неё было чудовищное. Филип заметил, что в студии её терпеть не могут. Да и неудивительно: она делала всё, чтобы нажить себе врагов.
– Я жаловалась миссис Оттер на Фуане, – сказала она. – За последние две недели он ни разу не взглянул на мои рисунки. А на миссис Оттер тратит полчаса только потому, что она massiere. В конце концов я плачу не меньше других и деньги у меня не фальшивые. Не понимаю, почему я не могу претендовать на такое же внимание, как остальные!
Она снова взяла в руки уголь, но тут же положила его со стоном.
– Не могу больше! Страшно волнуюсь.
Она поглядела на Фуане, который подходил к ним с миссис Оттер. Робкая, бесцветная и всегда довольная собой миссис Оттер шествовала с важным видом. Фуане уселся возле мольберта маленькой, неряшливой англичанки, которую звали Рут Чэлис. У неё были томные, но легко загоравшиеся красивые чёрные глаза, узкое лицо, аскетическое и чувственное в одно и то же время, кожа, – как пожелтевшая слоновая кость, о которой под влиянием Берн-Джонса мечтали все молодые женщины, причастные к искусству. Фуане, казалось, был благодушно настроен: он почти ничего не сказал, но, взяв уголь, быстрыми и уверенными штрихами показал мисс Чэлис её ошибки. Когда он поднялся со стула, англичанка сияла от удовольствия. Фуане подошёл к Клаттону; тут стал нервничать и Филип, хотя миссис Оттер и пообещала его выручить. Фуане постоял секунду перед мольбертом Клаттона, молча покусывая большой палец, а потом рассеянно сплюнул на холст откушенный кусочек ногтя.
– Хорошая линия, – сказал он наконец, тыча большим пальцем в то, что ему понравилось. – Вы начинаете понимать, что такое рисунок.
Клаттон не ответил и посмотрел на мэтра со своим обычным безразличием к чужому мнению.
– У вас, пожалуй, есть крупицы таланта.
Миссис Оттер, недолюбливавшая Клаттона, надула губы. Она не находила в его работе ничего примечательного. Фуане сел и принялся объяснять технические приёмы. Миссис Оттер устала стоять, Клаттон молчал и только изредка кивал головой, а Фуане с удовлетворением чувствовал, что этот ученик соображает, о чём идёт речь; большинство других слушало внимательно, но ничего не понимало. Потом Фуане встал и подошёл к Филипу.
– Он приехал всего два дня назад, – поспешила сообщить миссис Оттер. – Начинающий. Никогда раньше не учился.
– Ca se voit [48] , – сказал мэтр.
Он прошел дальше, и миссис Оттер шепнула ему:
– Вот девушка, о которой я вам говорила.
Он поглядел на мисс Прайс, словно та была каким-то мерзким животным, и голос у него сразу стал скрипучим:
– Вы как будто считаете, что я не обращаю на вас достаточного внимания? И даже жаловались massiere. Ну что ж, покажите мне работу, которую вы хотели предложить моему вниманию.
Фанни Прайс побагровела. Кровь, прилившая к нездоровой коже, окрасила её в какой-то фиолетовый оттенок. Она молча показала рисунок, над которым трудилась целую неделю. Фуане присел рядом.
– Ну, что же вы желаете от меня услышать? Хотите, чтобы я вас похвалил? Не могу. Хотите, чтобы я сказал, что это хорошо нарисовано? Не могу. Хотите, чтобы я нашёл в этом какие-то достоинства? Тут всё неверно. Хотите, чтобы я сказал вам, что с этим делать? Порвите, и поскорее. Ну, теперь вы довольны?
Мисс Прайс побелела как мел. Она была в ярости, потому что все это он сказал в присутствии миссис Оттер. Мисс Прайс уже долго жила во Франции и понимала по-французски, но не могла связать двух слов.
– Он не имеет права так со мной обращаться. Я плачу такие же деньги, как все. Плачу за то, чтобы он меня учил. А это не учение.
– Что она говорит? Что она говорит? – спрашивал Фуане.
Миссис Оттер не решалась ему перевести, и мисс Прайс повторила, коверкая французские слова:
– Je vous paye pour m#39;apprendre [49] .
Глаза его засверкали от бешенства, он повысил голос и потряс кулаком…
– Mais, nom de Dieu [50] , я ничему не могу вас научить. Мне куда легче научить рисовать верблюда. – Он обернулся к миссис Оттер. – Спросите её, зачем она этим занимается: для развлечения или ради заработка?
– Я намерена своей живописью зарабатывать деньги, – ответила мисс Прайс.
– Тогда мой долг вам сказать, что вы зря тратите время. И дело не в том, что у вас нет таланта, талант в наши дни на улице не валяется, но у вас нет даже и тени способностей. Сколько вы уже здесь? Ребенок пяти лет – и тот рисовал бы лучше после двух уроков! Я повторяю вам: бросьте это, вы безнадежны. Вам куда легче заработать деньги в качестве bonne a tout faire [51] , чем живописью. Поглядите.
Он схватил уголь, но тот сломался, когда Фуане нажал им на бумагу. Чертыхнувшись, он обломком провел несколько сильных уверенных линий. Рисовал он быстро, не переставая говорить, желчно выплевывая слова.
– Посмотрите, руки тут разной длины. Колено уродливо. Говорю вам: пятилетний ребёнок – и тот нарисовал бы лучше. Видите, она ведь не стоит на ногах. А ступня?
Вторя словам, уголь гневно проводил черту за чертой, и через миг рисунок, которому Фанни Прайс отдала столько часов и душевных сил, стал неузнаваемой путаницей линий и пятен. Наконец Фуане швырнул уголь и встал.
– Послушайтесь меня, мадемуазель, попробуйте стать портнихой. – Он взглянул на часы. – Уже двенадцать. A la semaine prochaine, messieurs [52] .
Мисс Прайс медленно собрала свои вещи. Филип дожидался, пока разойдутся остальные, чтобы сказать ей что-нибудь в утешение, но ему ничего не приходило в голову. Наконец он сказал:
– Поверьте, Мне ужасно жаль… Какой страшный человек!
Она накинулась на него с яростью:
– Вот для чего вы здесь торчали? Когда мне понадобится ваше сочувствие, я вам об этом скажу! Оставьте меня в покое!
Она прошла мимо него к выходу, и Филип, пожав плечами, побрел к «Гравье» обедать.
– Так ей и надо, – заявил Лоусон, когда Филип рассказал ему о том, что случилось. – Злобная дрянь!
Лоусон был очень чувствителен к критике и, для того чтобы её избежать, не ходил в студию, когда там бывал Фуане.
– Не желаю слушать, что другие думают о моей работе, – говорил он. – Сам знаю, хороша она или плоха.
– Вы хотите сказать, что не желаете слушать дурных отзывов о своей работе, – сухо поправил его Клаттон.
После обеда Филип решил сходить в Люксембургский музей поглядеть картины и, проходя по саду, заметил Фанни Прайс на её обычном месте. Он был обижен, что она так грубо ответила на его попытку её утешить, и сделал вид, будто не замечает её. Но она быстро встала и подошла к нему.
– Не желаете со мной знаться?
– Да нет, почему же… Я подумал, что вам, наверно, не хочется ни с кем разговаривать.
– Куда вы идёте?
– Решил поглядеть на Мане. Мне так много о нём говорили…
– Хотите, я пойду с вами? Я ведь хорошо знаю Люксембургский музей. Могу показать вам хорошие вещи.
Он понял, что, не решаясь извиниться прямо, она пытается его задобрить.
– Спасибо, вы очень любезны.
– Нечего соглашаться, если вы предпочитаете идти один, – сказала она недоверчиво.
– Пойдемте.
Они пошли в картинную галерею. Там недавно развесили собрание Кайботта, и Филип впервые смог как следует посмотреть работы импрессионистов. Раньше он имел возможность видеть их только в лавке Дюран-Рюэля на улице Лафит (торговец не в пример своим английским собратьям, которые держатся с художниками высокомерно, охотно показывал самым обтрепанным ученикам все, что им хотелось видеть) или у него дома, куда пускали по вторникам и нетрудно было получить пригласительный билет; там вы могли увидеть самые знаменитые картины. Мисс Прайс сразу же подвела Филипа к «Олимпии» Мане. Филип смотрел на неё, онемев от неожиданности.
– Нравится? – спросила мисс Прайс.
– Не знаю, – беспомощно ответил он.
– Можете мне поверить – это лучшая вещь в галерее, не считая разве уистлеровского портрета матери.
Она дала ему время полюбоваться шедевром, а потом подвела к картине, изображавшей вокзал.
– Смотрите, это Моне, – сказала она. – «Gare St.Lazare» [53] .
– Но рельсы идут не параллельно! – воскликнул Филип.
– Ну и что же? – высокомерно спросила мисс Прайс.
Филип почувствовал себя пристыженным. Фанни Прайс усвоила бойкий жаргон студий, и ей нетрудно было поразить Филипа своими познаниями. Она стала объяснять ему достоинства и недостатки картины, поверхностно, но не без понимания показывая ему, какие задачи ставил себе художник и на что следует обратить внимание. Она разглагольствовала, водя по воздуху большим пальцем, и Филип, для которого все, что она говорила, было ново, слушал ее с глубочайшим интересом, хоть и довольно растерянно. До сих пор он преклонялся перед Уоттсом и Берн-Джонсом. Приятные для глаз краски одного и вычурный рисунок другого совершенно удовлетворяли его эстетические потребности. Расплывчатый идеализм, претензия на философское содержание в названиях картин соответствовали его представлениям о задачах искусства, которые он выработал прилежным изучением Рескина; однако тут было нечто совсем другое: в том, что он видел, отсутствовала какая бы то ни была моральная тема – созерцание таких произведений никому не помогло бы вести более чистую и возвышенную жизнь. Филип был сбит с толку. Наконец он вымолвил:
– Знаете, я просто падаю от усталости. Кажется, я больше не в состоянии воспринимать что бы то ни было. Давайте посидим на скамейке.
– Да, искусством лучше не объедаться, – сказала мисс Прайс.
Когда они вышли из музея, он горячо её поблагодарил.
– Ерунда, – ответила она не слишком вежливо. – Мне это доставляет удовольствие, вот и всё. Завтра, если хотите, сходим в Лувр, а потом я сведу вас к Дюран-Рюэлю.
– Большое вам спасибо!
– Вы не считаете меня гадиной, как все остальные?
– Отнюдь нет, – улыбнулся он.
– Они напрасно думают, что им удастся заставить меня бросить студию, я буду ходить туда, пока сама не найду нужным уйти. То, что произошло сегодня утром, подстроила Люси Оттер, уж я-то знаю! Она меня терпеть не может. И думает, что теперь я наверняка уберусь. Ей, видно, очень хочется, чтобы я ушла. Боится, что я про неё слишком много знаю.
Мисс Прайс рассказала ему длинную, путаную повесть, из которой явствовало, что прозаичная, чинная, маленькая миссис Оттер была героиней скабрезных историй. Потом она поведала ему подноготную Рут Чэлис – девушки, которую утром похвалил Фуане.
– Она путалась у нас в студии со всеми мужчинами подряд. Проститутка, и больше ничего. А какая грязнуха! Целый месяц не мылась, знаю наверняка.
Филип слушал, испытывая мучительную неловкость. До него доходили сплетни насчёт мисс Чэлис; однако смешно было думать, что жившая с матерью миссис Оттер хоть в чём-нибудь погрешила против добродетели. Женщина, которая шла с ним рядом и изливала потоки злобной клеветы, вызывала в нём ужас.
– Плевать мне на то, что они обо мне думают. Я всё равно буду учиться. Я знаю, у меня есть талант. Чувствую, что я художник. Лучше умру, чем брошу живопись. Да я и не первая, над кем смеялись в школе, а потом оказалось, что это и был настоящий гений. Искусство – единственное, что мне дорого, и я с радостью отдам ему жизнь. Все дело в упорстве и умении работать.
Она находила низкие побуждения в каждом, кто не разделял ее веры в себя. Она ненавидела Клаттона. Она уверяла Филипа, что приятель его нисколько не талантлив, он просто умеет пускать пыль в глаза, а вот найти правильную композицию фигуры не сможет, хоть умри! А что касается Лоусона…
– Рыжий веснушчатый гадёныш! Он так дрожит перед Фуане, что боится показать ему свои вещи. А я вот не прячусь в кусты, правда? Плевать мне на то, что говорит Фуане, я-то знаю: у меня настоящий талант.
Они дошли до улицы, на которой она жила, и Филип, расставшись с ней, вздохнул с облегчением.
Свежие комментарии