На следующий день был вторник. Как всегда, Филип на скорую руку позавтракал и помчался на лекцию, которая начиналась в девять. Он успел обменяться с Милдред только несколькими словами. Когда он вернулся домой вечером, она сидела у окна и штопала его носки.
– А ты, оказывается, работяга, – улыбнулся он. – Что поделывала целый день?
– Убрала как следует квартиру, а потом погуляла с ребёнком.
На ней было старенькое чёрное платье – то самое, которое служило ей формой, когда она работала в кафе; в этом поношенном платье она все же выглядела лучше, чем накануне в шелковом. Ребёнок сидел на полу. Девочка посмотрела на Филипа большими загадочными глазами и засмеялась, когда он уселся рядом и стал щекотать пальцы её босых ножек. Вечернее солнце заглядывало в окна и мягко освещало комнату.
– Ну и приятно же прийти домой и застать кого-нибудь в квартире, – сказал Филип. – Женщина с ребёнком очень украшают комнату.
Филип забежал в больничную аптеку и взял пузырек с пилюлями Бло. Он дал их Милдред и велел принимать после еды. К этому лекарству она уже привыкла
– ей прописывали его время от времени с шестнадцатилетнего возраста.
– Я уверен, что Лоусону очень понравилась бы твоя бледность, – сказал Филип. – Он бы сказал, что этот зеленоватый оттенок кожи так и просится на полотно, но я теперь стал человеком прозаическим и не успокоюсь до тех пор, пока ты у меня не станешь кровь с молоком, словно кормилица.
– Мне уже лучше.
После скромного ужина Филип наполнил табаком свой кисет и взялся за шляпу. По вторникам он обычно посещал кабачок на Бик-стрит, и теперь был рад, что этот день настал сразу после переезда Милдред: ему хотелось внести ясность в их отношения.
– Ты уходишь? – спросила она.
– Да, по вторникам я устраиваю себе выходной вечер. Увидимся завтра. Спокойной ночи.
Филип шёл в кабачок, как всегда, с удовольствием. Обычно он находил там Макалистера – биржевого маклера и философа, вечно готового спорить о чём угодно; постоянно заходил туда и Хейуорд, когда бывал в Лондоне; оба они терпеть не могли друг друга, но встречаться каждую неделю вошло у них в привычку. Макалистер считал Хейуорда ничтожеством и любил поиздеваться над его тонкими переживаниями; он иронически справлялся о литературных трудах Хейуорда и выслушивал с презрительной улыбкой его посулы создать в туманном будущем какой-нибудь шедевр. Между ними разгорались ожесточённые споры; но пунш был отменный, и оба питали к нему одинаковое пристрастие; к концу вечера они улаживали свои разногласия и были вполне довольны друг другом. В этот вечер Филип застал в кабачке не только их обоих, но и Лоусона. Последний теперь заходил сюда реже: он уже приобрёл в Лондоне кое-какие знакомства, и его часто приглашали на званые обеды. Все они в этот вечер были в отличном настроении: Макалистер подсказал им выгодное дельце на бирже, и Хейуорд с Лоусоном выручили по пятьдесят фунтов каждый. Для Лоусона это было целое событие: он любил сорить деньгами, а зарабатывал мало; карьера вознесла портретиста уже так высоко, что его стали замечать критики и многие аристократические дамы позволили ему писать с себя портреты – правда, бесплатно (это было рекламой для обеих сторон, а знатным дамам придавало ореол покровительниц искусства), но ему ещё редко попадался зажиточный обыватель, готовый заплатить кругленькую сумму за портрет своей жены. Лоусон был вне себя от удовольствия.
– Это самый приятный способ зарабатывать деньги, какой я знаю, – кричал он. – Мне не пришлось выложить даже шести пенсов из собственного кармана!
– Вы много потеряли, молодой человек, оттого что не пришли сюда в прошлый вторник, – сказал Макалистер Филипу.
– Господи, почему же вы мне не написали? – спросил Филип. – Если бы вы только знали, как мне пригодилась бы сейчас лишняя сотня фунтов!
– Писать тут некогда. Важно быть на месте в нужную минуту. В прошлый вторник я узнал про одно верное дельце и спросил ребят, не хотят ли они рискнуть. В среду утром я купил им по тысяче акций – к вечеру они подскочили, и я сразу же их продал. Обоим я устроил по пятидесяти фунтов, а сам заработал несколько сотен.
Филипа мучила зависть. Недавно он продал последнюю из закладных, в которые было вложено его маленькое состояние, и сейчас у него осталось только шестьсот фунтов. Стоило ему подумать о будущем, и его охватывала паника. Ему нужно было просуществовать ещё два года до получения диплома, и потом он собирался поработать ординатором в больнице, словом, ещё три года он не мог надеяться на какой-либо заработок. Даже при самой строгой экономии к концу этих трёх лет у него останется не больше ста фунтов. Это
– очень небольшое подспорье на случай болезни или безработицы. Удачная биржевая спекуляция была бы для него спасением.
– Ну ничего, – утешил его Макалистер. – Наверно, ещё что-нибудь подвернётся. Южноафриканские акции очень скоро снова должны подскочить, и тогда я посмотрю, что можно будет для вас сделать.
Южноафриканские бумаги были специальностью Макалистера, и он часто рассказывал приятелям об огромных состояниях, нажитых год или два назад, когда на бирже был большой бум.
– Ладно, не забудьте меня в следующий раз, – сказал Филип.
Они проболтали почти до полуночи; Филип, который жил дальше других, ушёл первым. Ему нужно было поймать последний трамвай – иначе придётся идти пешком и он попадёт домой очень поздно. Даже на трамвае он добрался к себе лишь около половины первого. Поднявшись наверх, он, к своему удивлению, нашёл Милдред сидящей в кресле.
– Как, ты ещё не ложилась? – воскликнул он.
– Мне не хотелось спать.
– Всё равно надо было лечь в постель. Ты бы отдохнула.
Она не двинулась с места. Филип заметил, что после ужина она снова переоделась в своё чёрное шёлковое платье.
– Я подумала, что мне лучше тебя дождаться, а вдруг тебе что-нибудь понадобится.
Она взглянула на него, и на её тонких бескровных губах мелькнула тень улыбки. Филип не был уверен, правильно ли он её понял. Он почувствовал неловкость, но ответил весело и непринуждённо:
– С твоей стороны это очень мило, но ты, пожалуйста, не дури! Марш скорей в постель, не то завтра утром глаз не продерёшь.
– Мне ещё не хочется ложиться.
– Глупости, – холодно отрезал он.
Она немного надулась, поднялась и ушла в свою комнату. Он улыбнулся, когда она громко щёлкнула ключом.
Несколько дней прошли спокойно. Милдред осваивалась с новой обстановкой. Когда Филип убегал после завтрака, у неё оставалось свободным все утро для домашних дел. Ели они самые незатейливые блюда, но ей нравилось обходить все лавки, делая свои скромные покупки; готовить себе одной она не хотела и днём ела хлеб с маслом, запивая его какао; потом она выносила колясочку и отправлялась гулять с ребёнком, а вернувшись домой, сидела сложа руки до самого вечера. Она чувствовала такую усталость, что ей не хотелось лишних хлопот. Филип поручил Милдред заплатить за квартиру, и она завела дружбу с его замкнутой хозяйкой; через неделю она могла рассказать Филипу о его соседях больше, чем он узнал о них за год.
– Хозяйка – очень симпатичная женщина, – заявила как-то раз Милдред. – Настоящая леди. Я ей сказала, что мы женаты.
– Ты думаешь, без этого нельзя?
– Надо же мне было ей что-то сказать. Ведь это выглядит странно, что я здесь живу, раз мы не женаты. Уж и не знаю, что она может обо мне подумать!
– Сомневаюсь, чтобы она тебе поверила.
– Пари держу, что поверила. Я ей сказала, что мы женаты уже два года – понимаешь, из-за ребёнка, – но твои родные и слышать об этом не хотят, пока ты еще студент; вот нам и приходится все держать в секрете. Но теперь они согласились, и мы все поедем к ним на лето.
– Ты известная мастерица придумывать всякие сказки, – сказал Филип.
Его немножко злило, что Милдред по-прежнему любит приврать. За последние два года она ровно ничему не научилась. Но он только пожал плечами. «В конце концов от кого было ей научиться?» – подумал он.
Вечер был прекрасный – тёплый и безоблачный; казалось, все население южного Лондона высыпало на улицы. В воздухе было что-то будоражащее; лондонцы сразу же чувствуют перемену погоды – их неудержимо влечёт вон из дома. Убрав со стола, Милдред подошла к окну. Снизу доносился уличный шум:
– голоса прохожих, стук колёс, дальние звуки шарманки.
– Тебе, наверно, нужно работать? – грустно спросила Милдред.
– Не мешало бы, но надо мной не каплет. А что?
– Мне бы так хотелось пройтись. Мы не можем покататься на империале?
– Если хочешь.
– Пойду надену шляпу, – радостно сказала она.
В такой вечер было почти немыслимо усидеть дома. Ребёнок спал, и его спокойно можно было оставить одного; Милдред говорила, что всегда оставляла его по вечерам, когда выходила из дому, – он никогда не просыпался. Милдред, надев шляпу, вернулась; она была очень оживлена. По случаю прогулки она чуть-чуть подрумянила щеки. Филип решил, что она порозовела от удовольствия; он был тронут её ребяческой радостью и упрекал себя за то, что был с ней слишком суров. Выйдя на воздух, она засмеялась. Первый же трамвай, который им попался, шёл к Вестминстерскому мосту, и они сели. Филип курил трубку; сверху они разглядывали людные улицы. Магазины были открыты и ярко освещены, в них толпились покупатели. Они проезжали мимо мюзик-холла, и Милдред воскликнула:
– Ах, Филип, пойдем в мюзик-холл! Я там не была целую вечность.
– Ты ведь знаешь, партер нам теперь не по карману.
– Всё равно, мне хорошо будет и на галёрке.
Они сошли с трамвая и вернулись назад, к подъезду мюзик-холла. Им достались превосходные места по шесть пенсов – правда, далеко, но все же не на галерке, а вечер был так хорош, что народу пришло немного и им было отлично видно. У Милдред блестели глаза. Она от души веселилась. Её непосредственность трогала Филипа. Милдред была для него загадкой. Кое-какие её черты ему по-прежнему нравились; в ней, казалось ему, немало хорошего; она не виновата, что её скверно воспитали, и жизнь у неё была нелёгкая; прежде он зря осуждал её за многое. Глупо требовать от неё добродетелей, которыми она не обладала. В других условиях из неё, может быть, получилась бы прелестная девушка. Она совсем не приспособлена к борьбе за существование. Глядя теперь сбоку на её лицо с полуоткрытым ртом и слегка порозовевшими щеками, он подумал, что она выглядит удивительно целомудренной. Филип почувствовал к ней глубочайшую жалость и от души простил ей страдания, которые она ему причинила. У него заболели глаза от табачного дыма, но, когда он предложил уйти, она повернулась к нему с умоляющим видом и попросила досидеть до конца. Он улыбнулся и не стал возражать. Она взяла его за руку и держала её, пока в зале не зажгли свет. Когда они вместе с толпой зрителей вышли на людную улицу, ей всё ещё не хотелось домой; они пошли бродить по Вестминстер-Бридж-роуд, рассматривая прохожих.
– Я давно не получала такого удовольствия, – сказала она.
У Филипа было хорошо на душе, и он благодарил судьбу за то, что поддался внезапному порыву и взял к себе Милдред с ребёнком. Приятно было видеть, как она радуется. Наконец она устала, они сели в трамвай; было уже поздно, и, когда они сошли и свернули в свою улицу, кругом не было ни души. Милдред взяла его под руку.
– Совсем как прежде, Фил, – сказала она.
Она ещё никогда так его не звала. Филом называл его Гриффитс; он почувствовал, даже теперь, спустя столько времени, что его словно кольнуло. Филип помнил, как ему хотелось тогда умереть; мучения его были ужасны, и он всерьёз помышлял о самоубийстве. Господи, до чего ж это было давно! Он усмехнулся, думая о том, каким был прежде. Теперь он не испытывал к Милдред ничего, кроме беспредельной жалости. Они пришли домой, и Филип зажёг газ в гостиной.
– Спит ребенок? – спросил он.
– Пойду посмотрю.
Вернувшись, она сказала, что девочка даже не шевельнулась с тех пор, как она её положила. Замечательный ребенок! Филип протянул руку.
– Ну, спокойной ночи.
– Ты уже хочешь спать? – спросила Милдред.
– Скоро час. Я не привык ложиться так поздно.
Она взяла его руку и, задержав в своей, заглянула ему в глаза с лёгкой улыбкой.
– Фил, тогда вечером, в той комнате, помнишь, когда ты предложил мне переехать к тебе… я ведь думала совсем не то, что ты имел в виду, что, мол, я нужна тебе только для того, чтобы готовить обед и убирать комнаты…
– Вот как? – переспросил Филип, отдергивая руку. – А я имел в виду именно это.
– Не будь глупышкой, – рассмеялась она.
Он покачал головой.
– Я говорил совершенно серьёзно. Иначе я бы не предложил тебе переехать.
– Почему?
– Потому что не смог бы. Не знаю, как тебе объяснить, но это всё бы испортило.
Она пожала плечами.
– Что ж, как угодно. Я не из тех, кто станет ползать перед тобой на коленях.
И она вышла, хлопнув дверью.
Свежие комментарии