Филип пришёл на вокзал Виктории почти за полчаса до назначенного Милдред времени и сел в зале ожидания второго класса. Он ждал, а её все не было. Он заволновался, вышел на перрон и стал смотреть на подходившие пригородные поезда; времени уже было много, а она всё не появлялась. Филип потерял терпение. Он побрел в зал ожидания первого класса и стал разглядывать сидящих там людей. Вдруг сердце его забилось.
– Ах, вот вы где! Я уж думал, что вы не придёте, – сказал он.
– Хорошенькое дело! Заставили дожидаться целую вечность! Совсем было собралась вернуться домой!
– Но вы же сказали, что будете в зале ожидания второго класса.
– Ничего такого я не говорила. С чего бы это мне сидеть в зале второго класса, если я могу сидеть в первом?
Филип был уверен, что не ошибся, но смолчал, и они взяли извозчика.
– Где мы будем ужинать? – спросила она.
– Давайте в ресторане «Адельфи». Хорошо?
– Ну что ж, пожалуй. Мне всё равно.
Тон у неё был сердитый. Её разозлило, что пришлось ждать, и на все попытки Филипа завязать разговор она отвечала односложно. На ней была длинная накидка из тёмной грубой материи, а на голове вязаная шаль. Они приехали в «Адельфи» и сели за столик. Она огляделась с удовлетворением. Красные абажуры, затенявшие свечи на столиках, позолота отделки, зеркала – все это придавало ресторану пышность.
– Я здесь ни разу не была.
Она улыбнулась Филипу. Накидку она сняла, и он увидел бледно-голубое платье с квадратным вырезом на шее; волосы были причесаны ещё тщательнее, чем обычно. Он заказал шампанское, и, когда вино принесли, глаза её заблестели.
– Вы, видно, решили кутнуть? – сказала она.
– С чего вы взяли? Потому что я заказал шипучку? – небрежно спросил он, будто никогда не пил ничего другого.
– Ну и удивили же вы меня, когда позвали в театр.
Беседа не клеилась – ей, видно, не о чем было с ним говорить, а Филип нервничал оттого, что не умеет её развлечь. Она едва его слушала, не спуская глаз с обедающих за соседними столиками и даже не стараясь делать вид, будто он её интересует. Он попробовал шутить, но она принимала шутки всерьёз. Оживилась она лишь тогда, когда он заговорил о других официантках; она терпеть не могла заведующую и пространно жаловалась на её злодеяния.
– Видеть её не могу: уж очень она задаётся. Иногда язык так и чешется выложить ей всё, что у меня на душе; она-то ведь и понятия не имеет, что я про неё знаю.
– Что же именно? – спросил Филип.
– Пусть из себя недотрогу не корчит. По воскресеньям ездит в Истборн с мужчиной. У одной здешней девушки есть замужняя сестра, она бывает там с мужем, в Истборне она нашу и видела. Жили в одном пансионе. Наша-то носила обручальное кольцо, а ведь факт, что она не замужем.
Филип наполнил бокал Милдред, надеясь, что шампанское сделает её приветливее; ему до смерти хотелось, чтобы вечер прошёл удачно. Он заметил, что она держит нож, как ручку с пером, а когда берёт бокал, далеко отставляет мизинец. Он заводил речь о самых разных вещах, но так и не мог ничего от неё добиться; с досадой он вспоминал, как она весело болтает и смеётся со своим немцем. Покончив с обедом, они пошли в театр. Филип был образованный молодой человек и смотрел на оперетту свысока. Шутки казались ему грубыми, а музыка – примитивной; с этим жанром у французов дела обстоят куда лучше. Но Милдред веселилась вовсю; она смеялась до колик, оборачиваясь к Филипу, когда что-нибудь её особенно забавляло, и с упоением хлопала.
– Я это смотрю в седьмой раз, – сказала она, когда кончилось первое действие, – и не прочь прийти сюда ещё раз семь.
Её очень занимали женщины, сидевшие в партере. Она показывала Филипу тех, у кого были накрашенные щеки и подложены чужие волосы.
– Вот ужас-то, – говорила она. – А ещё шикарные дамы! Понять не могу, как только у них совести хватает. – Она потрогала рукой свою прическу. – А у меня свои, все как есть, до единого волоска.
Никто ей не нравился, и, о ком бы ни зашла речь, во всех она видела одни недостатки. Филипу было не по себе. Он догадывался, что завтра в кафе она расскажет всем официанткам, что была с ним в театре и чуть не померла со скуки. Она ему не нравилась, но, непонятно почему, ему трудно было с ней расстаться. По дороге домой он спросил:
– Надеюсь, вам было весело?
– Конечно.
– Пойдёте куда-нибудь со мной ещё разок?
– Ну что ж, пожалуй.
Дальше этого дело не шло. Её равнодушие приводило его в бешенство.
– Вам, видно, всё равно, пойдёте вы со мной или нет?
– Не с вами, так с другим. Всегда найдётся мужчина, который пригласит меня в театр.
Филип замолчал. На вокзале он пошёл к кассе.
– У меня сезонный билет, – сказала она.
– Уже поздно. Если не возражаете, я провожу вас домой.
– Ну что ж, пожалуй, если вам это нравится.
Он взял два билета первого класса и обратный для себя.
– Вы хотя бы не скряга, ничего не скажешь, – заметила она, когда он отворил дверцу купе.
Филип сам не знал, радоваться ему или огорчаться, когда в купе появились другие пассажиры и им пришлось прервать разговор. Они вышли на станции Хернхилл, и он проводил её до угла улицы, где она жила.
– Тут я с вами попрощаюсь, – сказала она, протягивая руку. – До дверей меня лучше не провожайте. Знаю я этих соседей; будут болтать Бог весть что.
Простившись с ним, она быстро ушла. В темноте мелькала её белая шаль. Он надеялся, что она обернётся, но она не обернулась. Филип заметил дом, в который она вошла, и, немного обождав, прошёл мимо, чтобы его рассмотреть. Это был чистенький домик из жёлтого кирпича, в точности похожий на все остальные домики этой улицы. Филип постоял несколько минут и скоро увидел, как в окне второго этажа опустилась штора. Он медленно поплелся обратно на станцию. Вечер прошёл неудачно. Его мучили досада, тревога и грусть.
Он лёг в постель, но, казалось, всё ещё видел её в углу вагона с белой вязаной шалью на голове. Филип считал часы и не мог дождаться, когда встретит её снова. Он дремал, и перед ним вставало её узкое лицо с тонкими чертами и бледно-оливковой кожей. С ней он не был счастлив, но вдали от неё чувствовал себя совсем несчастным. Ему хотелось сидеть с ней рядом и смотреть на неё, хотелось до неё дотронуться, хотелось… не додумав до конца своей мысли, он стряхнул с себя сон… ему хотелось целовать этот маленький бледный рот, эти тонкие губы. Наконец-то он понял. Он был в неё влюблен. Это было непостижимо.
Он часто представлял себе, как он влюбится; перед ним снова и снова возникала одна и та же картина. Он входит в бальный зал; взгляд его падает на группу гостей, и какая-то женщина поворачивает к нему голову. Вот она его увидела, и он знает, что у неё перехватило дыхание. Он стоит, словно окаменев. Высокая, прекрасная, с чёрными как ночь глазами, она одета во все белое; в её тёмных волосах сверкают бриллианты. Они не сводят друг с друга глаз, забыв об окружающих. Он идёт прямо к ней, и она тоже делает несколько шагов ему навстречу. Оба чувствуют, что формальности первого знакомства неуместны. Он говорит:
– Я искал вас всю жизнь.
– Наконец-то вы пришли, – шепчет она.
– Хотите потанцевать со мной?
Он протягивает к ней руки, она покорно подходит, и они уносятся в танце. (В мечтах Филип никогда не видел себя хромым.) Танцует она божественно.
– Я ещё не встречала никого, кто танцевал бы так, как вы, – говорит она.
Она рвёт бальную программу, где записаны имена тех, кто её пригласил, и они танцуют друг с другом весь вечер.
– Как я благодарен судьбе, что дождался вас, – говорит он. – Я знал, что когда-нибудь вас встречу.
Люди в зале не сводят с них глаз. А им всё равно. Они не желают скрывать своей страсти. Потом они выходят в сад. Он набрасывает ей на плечи лёгкую накидку и помогает сесть в ожидающую их карету. Ночной поезд в Париж, и вот они уже мчатся в неведомую даль сквозь безмолвную, звёздную ночь.
…Он вспомнил эти свои мальчишеские мечты, и ему показалось невероятным, что он влюбился в Милдред Роджерс. Даже имя её было уродливо. Он вовсе не считал её красивой, ему не нравилась её худоба – сегодня вечером он заметил, как торчат ключицы в вырезе её вечернего платья, он перебрал в памяти одну за другой её черты; у неё был неприятный рот и противный, болезненный цвет лица. Она была вульгарна. Её речь, грубая и бедная, отражала скудость мысли; он вспомнил её резкий смех в театре, претенциозно отставленный мизинец, когда она подносила ко рту бокал; её манеры, так же как и её слова, были полны отвратительного жеманства Он вспомнил её заносчивость – часто его так и подмывало отвесить ей пощёчину; и вдруг – неизвестно почему, то ли при мысли о том, что её можно ударить, то ли при воспоминании о её крошечных красивых ушах – его охватило глубокое волнение. Он томился по ней. Он представлял себе, как обнимает это худенькое, хрупкое тело и целует бледный рот; ему хотелось провести пальцами по её нежно-оливковым щекам. Он хотел её."
Когда-то он представлял себе любовь как блаженство, которое охватывает нас и превращает весь мир в весенний сад; он ожидал несказанного счастья, но то, что он чувствовал сейчас, вовсе не было блаженством; его мучил душевный голод, неутолимая тоска, горечь, какой он ещё не испытывал никогда. Он хотел вспомнить, с чего это началось, но не смог. Он только знал, что всякий раз, когда он приходил в кафе, у него сжималось сердце, а когда она заговаривала с ним, как-то странно перехватывало дыхание. Стоило ей от него уйти, и он был глубоко несчастен, но, когда он видел её снова, им овладевало отчаяние.
Филип вытянулся в постели, как побитый пес. Он не знал, как он вынесет эту нескончаемую душевную муку.
Свежие комментарии